Неточные совпадения
Тишину вдруг взорвали и уничтожили дружные рукоплескания, крики, — особенно буйно кричала молодежь с
хор, а где-то близко густейший бас
сказал, хвастаясь своей силой...
— Степан Маракуев, —
сказал кудрявый студент с лицом певца и плясуна из трактирного
хора.
— Ах какие! Точно они не люди. Чего они не хотят мириться? —
сказала Грушенька и вышла плясать.
Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
—
Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином, — отчего у вас
Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?
«Ну, прощай,
Хорь, будь здоров, —
сказал я…
По зимам охотники съезжались в Москву на собачью выставку отовсюду и уже обязательно бывали на Трубе. Это место встреч провинциалов с москвичами. С рынка они шли в «Эрмитаж» обедать и заканчивать день или, вернее
сказать, ночь у «Яра» с цыганскими
хорами, «по примеру своих отцов».
Я
сказал матери, что после церкви пойду к товарищу на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но,
сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят на
хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы имели в эти часы особенный вид.
Остальные же составляли только
хор, или, лучше
сказать, шайку для поддержки.
Отношения Грабилина к Белоярцеву как нельзя более напоминали собою отношения подобных Грабилину личностей в уездных городах к соборному дьякону, в губернских к регенту архиерейского
хора, а в столицах — к певцам и актерам. Грабилин с благопокорностью переносил от Белоярцева самые оскорбительные насмешки, улыбался прежде, чем тот собирался что-нибудь
сказать, поил его шампанским и катал в своей коляске.
— Из Бортнянского [Бортнянский Дмитрий Степанович (1751—1825) — известный русский композитор церковной музыки.], —
сказал Петр Петрович
хору.
как весь театр Михайловский словно облютеет. «Bis! bis!» — зальются
хором люди всех ведомств и всех оружий. Вот если бы эти рукоплескания слышал Баттенберг, он, наверное,
сказал бы себе: теперь я знаю, как надо приобретать народную любовь!
— Поет общий
хор, —
сказал он и начал играть, стараясь, видимо, подражать нестройному татарскому пению; но русская натура в нем взяла свое, и из-под пальцев его все больше и больше начали раздаваться задушевные русские мотивы. Как бы рассердясь за это на себя, Лябьев снова начал извлекать из фортепьяно шумные и без всякой последовательности переходящие один в другой звуки, но и то его утомило, но не удовлетворило.
— «А он дважды
сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба
хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
— Вот уж именно можно
сказать: мухе зла не сделала! — восклицали
хором эти ревностные исполнители начальственных предначертаний.
— Жаль, хозяин, — продолжал земский, — что у тебя в повозках, хоть, кажется, в них и много клади, — прибавил он, взглянув в окно, — не осталось никаких товаров: ты мог бы их все сбыть. Боярин Шалонский и богат и тороват. Уж подлинно живет по-барски:
хоромы — как царские палаты, холопей полон двор, мяса хоть не ешь, меду хоть не пей; нечего
сказать — разливанное море! Чай, и вы о нем слыхали? — прибавил он, оборотясь к хозяину постоялого двора.
— Право, так! А скажи-ка мне: вон там, налево, чьи
хоромы?
Люди, поющие в
хоре тенором или басом, особенно те, которым хоть раз в жизни приходилось дирижировать, привыкают смотреть на мальчиков строго и нелюдимо. Эту привычку не оставляют они и потом, переставая быть певчими. Обернувшись к Егорушке, Емельян поглядел на него исподлобья и
сказал...
Говорили о балыке и октаве солиста в архиерейском
хоре, и снова о балыке, и о том, что городской голова тоже хотел
сказать речь, но после архиерея не решился, боясь
сказать хуже его.
Это Рогожина крайне удивило, но когда девять мужиков, составлявших всю его крепостную силу, собравшись к его соломенным
хоромам на курьих ножках, растолковали ему, что они на свободе боятся исправника и всякого другого начальства, то Доримедонт Васильевич, долго шевеля в молчании губами и длинным рыжим усом, наконец махнул рукой и
сказал...
Однажды я только что сошел с качелей, на которых попавшая за мною на очередь горничная кричала благим матом отчасти от страха высоких размахов, отчасти от чувствительных ударов, наносимых ей по поясу веревкою игривых качальщиков. Такие удары назывались «напупчиками» или «огурчиками». В толпу ожидающих очереди прибежала горничная и
сказала мне: «Мамаша приказала вас звать в
хоромы; приехала новая тетенька».
Старики перепугались и уже всем
хором принялись бранить Лизу, толкуя ей, каждый по-своему, что мужчина имеет право говорить о любви только невесте; если же он
скажет это не невесте, то тотчас же должен сделать предложение; в противном случае он низкий человек и ищет только одной погибели девушки.
Настасья Ивановна. Надевай платок, марш сейчас. Вишь, убежала. Что я
хору скажу? Путаешься с голышом. Что с него взять?
Зато, напротив, на человека, который решится
сказать, что, например, возможно в России существование значительных особ, смешивающих собственные выгоды с казенным интересом, — на такого человека тотчас восстанут его друзья и недруги целым
хором: ты, дескать, честь отечества пятнаешь.
После первого куплета наступило общее молчанье, и Лабзин, постучав рукояткой своего столового ножа по столу, громко и грозно
сказал: «Александр Петрович!..» Начался второй куплет, и несчастный Александр Петрович также запел или по крайней мере разевал рот, вполголоса подтягивая общему
хору. Брат его беспрестанно толкал меня ногой и смеялся, а мне было грустно, тяжело и даже страшно.
— А весна в этом году поздняя, —
сказал Матвей, прислушиваясь. — Оно и лучше, я не люблю весны. Весной грязно очень, Сергей Никанорыч. В книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии поговорить или
хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки — бог с ними!
— И что ж, в самом деле, это будет, мамынька! — молвила Аграфена Петровна. — Пойдет тут у вас пированье, работникам да страннему народу столы завтра будут, а он, сердечный, один, как оглашенный какой, взаперти. Коль ему места здесь нет, так уж в самом деле его запереть надо. Нельзя же ему с работным народом за столами сидеть, слава пойдет нехорошая. Сами-то,
скажут, в
хоромах пируют, а брата родного со странним народом сажают. Неладно, мамынька, право, неладно.
— У нас обитель большая, места вдоволь, желательно со мной жить, место найдется, хоть, правду
сказать, тесненько вам покажется, после этих
хором неприглядно.
— Где? где?
скажите, пожалуйста! У кого это? —
хором насели на него заинтересованные чиновники.
Музыканты на одной стороне
хор настраивали свои инструменты, а в газетной — советник губернского правления г. Богоявисенский громко читал по бумажке свой будущий спич, который через час он должен будет произнести наизусть, по внезапному, так
сказать, вдохновению и от полноты сердца.
— Э, господин Хвалынцев! — перебил Свитка, — но ведь это отвели барашков… это отвели
хор, а вы в
хор не годитесь: вы из породы солистов. Ведь туда, если я не ошибаюсь, кажись, и Полоярова нынче же отвели с толпою; но какому же порядочному, серьезному человеку охота стоять в одной категории, с позволения
сказать, с господином Полояровым? Помилуйте!
В
хоре трагедии, и особенно в ее музыке (кстати
сказать, нам совершенно неизвестной), свободно проявлялась вся безмерность дионисовской скорби, радости и отчаяния.
Аполлон в негодовании отшатнется от этой мертвой мудрости; он
скажет: до чего же должна быть сокрушена воля, сила и стойкость человека, чтобы он смог принять такое единство мира и такое его оправдание! Но не увидит трагический человек негодования, сверкнувшего в глазах бога жизни и счастья. Повергшись ниц перед своим страдающим богом, он благоговейно присоединит свой голос к
хору эсхилова «Агамемнона...
Миону был на ногах. Жена его готовила завтрак, сам он чистил ружье, а ребятишки играли костями рыси. Во время еды он
сказал, что проводит нас только до того места, где обыкновенно держатся тигры, а затем вернется и, не дожидаясь нашего возвращения, пойдет на реку
Хор. Я знал, что отговаривать его было напрасным трудом, и потому
сказал ему, что хорошо помню свое обещание не задерживать его дольше полдня.
От устья реки Чуина мы пошли вверх по
Хору и через какие-нибудь пять-шесть километров подошли к речке Сальму (Сниму), впадающей в него с правой стороны. В этих местах долина
Хора неширока и окаймлена сопками, имеющими такое очертание, что сразу можно
сказать, что слагаются они из пород, изверженных вулканами. Адресуясь к дневникам, я нашел в них под соответствующими номерами серый гранит.
— А барин с печатью на шляпе дал мне грош; на, говорит, бежи в
хоромы и
скажи, чтоб он сейчас вышел.
— Что же я могу сделать, сударыня? —
сказала она. — Вы говорите, что я мерзавка и разорила Николая Петровича, а я вам, как пред истинным богом… заверяю вас, никакой пользы я от них не имею… В нашем
хоре только у одной Моти богатый содержатель, а все мы перебиваемся с хлеба на квас. Николай Петрович образованный и деликатный господин, ну, я и принимала. Нам нельзя не принимать.
Она сама
сказала адвокату, что они хотят пропеть дуэт. Все захлопали. Цыган отблагодарили, только одну гитару взяли у начальника
хора.
— Руки держите вдоль корпуса, вот так! Стойте прямо, глядите в глаза господину министру! Когда он вам
скажет: «Здравствуйте!», то
хором, все сразу, отвечайте: «Здравствуйте, ваше высокопревосходительство!» Ну, вот, я вам, как будто господин министр, говорю: «Здравствуйте дети!»
В просвете тяжелой двойной портьеры открывался вид на два салона и танцевальную залу. Разноцветные сплошные ковры пестрели, уходя вдаль, до порога залы, где налощенный паркет желтел нежными колерами штучного пола. Все эти
хоромы, еще так недавно тешившие Марью Орестовну своим строгим, почти царственным блеском, раздражали ее в это утро, напоминали только, что она не в своем доме, что эти ковры, гобелены, штофы, бронзы украшают дом коммерции советника Нетова. Не может же она
сказать ему...
— Впрочем, виноват, я имею кое-что спросить, — говорит он громко. — Свидетельница, — обращается он к Глаше, — вы служите в цыганском
хоре Кузьмичова,
скажите, как часто в вашем ресторане кутил обвиняемый? Так-с… А не помните ли, сам ли он за себя платил всякий раз или же случалось, что и другие платили за него? Благодарю вас… достаточно.
— Сударь! —
сказал он, прикладывая руку к сердцу. — Действительно, я… солгал! Я не студент и не сельский учитель. Всё это одна выдумка! Я в русском
хоре служил, и оттуда меня за пьянство выгнали. Но что же мне делать? Верьте богу, нельзя без лжи! Когда я говорю правду, мне никто не подает. С правдой умрешь с голоду и замерзнешь без ночлега! Вы верно рассуждаете, я понимаю, но… что же мне делать?
— Хорош, нечего
сказать, женишок! — даже вслух, вдосталь нахохотавшись, произнес Ермак. — Дадут мне такой поворот от ворот, что и не опомнюсь. Молодец, на шее петля болтается, а он лезет в честные
хоромы и свою залитую кровью руку протягивает к чистой голубке, коршун проклятый!
— Стоит какой-то молодец на крыльце басурмана, —
сказала мамка, качая головой, — только не братец твой родимый. Вот пошел в
хоромы к Онтону-лекарю.
«Славный женишок был бы для барышни, даром что седина в волосах пробивает», — подумал Филемон, ноне
сказал вследствие дипломатической осторожности: Это рассуждение про себя закончил верный ричард глубоким вздохом, который можно бы перевесть следующим образом: да где ж нашей бедной холоденской пташке залетать в такие высокие
хоромы!
Первое время он думал было последовать совету Ермака Тимофеевича и вернуться, отъехав на несколько сотен верст, с заявлением, что его ограбили лихие люди, но молодое любопытство взяло верх над горечью разлуки с Домашей, и он в конце концов решил пробраться в Москву, поглядеть на этот город
хором боярских и царских палат, благо он мог
сказать Семену Иоаникиевичу, что лихие люди напали на него под самой Москвой. В его голове созрел для этого особый план.
— Подай, Господи, великому государю многие лета здравия и благоденствия, — почти
хором сказали все присутствующие, кроме князя Воротынского.
Письмо брата далеко не утешило князя Василия, хоть он, по правде
сказать, и не ожидал от него особого утешения, тем не менее он не упал духом и приказал собираться в Москву. Послав гонца велеть приготовить
хоромы, князь не оставил мысли — по приезде, уже на словах посоветовавшись с братом, явиться к царю с челобитьем, тем более, что брат не отказался помочь ему, а только уведомлял, что, по его мнению, это будет трудно, а главное — опасно.
— Не только врата моих
хором, но и сердце всегда для тебя открыто, честный боярин! —
сказал великий князь Назарию, прощаясь с ним.
Князь пристально посмотрел на своего приемыша. Яков Потапович смутился и покраснел. Он в первый раз
сказал неправду своему благодетелю: не нездоровье было причиной его нежелания присутствовать при трапезе, а инстинктивная брезгливость к тем, кто своим присутствием осквернит завтра честные
хоромы вельможного боярина. Не по душе были ему эти званые на завтра княжеские гости, и он, прямая душа, лучше не желал встречаться с ними, следуя мудрому русскому правилу: «Отойди от зла и сотвори благо».
Ермак Тимофеевич, конечно, не
сказал, что именно потянуло его в эту ночь к
хоромам Строгановых.